Духовная проекция Камала Абдуллы в книге «Платон, кажется, заболел…»

Жизнь и Книга, Книга и Жизнь. В обыденном сознании это часто непересекающиеся, раздельные  миры, живущие своей жизнью. Так и говорят иногда. «В жизни этого быть не может, только в книге» или, мол такой-то «книжник» и ничего не понимает в жизни. Жизнь это одно, Книга другое.

Между тем, Книга это не больше и не меньше как спрессованная история человека и человечества. Все началось с запечатленного слова,  с Книги, как бы она не называлась. Жизнь запечатлевалась в Книге, находила в ней свой порядок, Книга поддерживала этот порядок, подсказывала, когда порядок устаревал. Иногда она предчувствовала  дорогу вперед. 

Она могла и  ошибаться. Жизнь могла упереться в Книгу и остановиться, оцепенеть. А Книга могла превратиться в игру в бисер, чураясь живой жизни. «Игра в бисер» Гессе навсегда осталась книгой, которая рассказала, как это случается и каким драматичным может быть столкновение с жизнью. В больших библиотеках еще хранятся фолианты  древних книг. Но  Книга все чаще перебирается в компьютер, прячется в уголках этого  необъятного мира.   Все труднее понять, где кончается виртуальное и начинается реальное. И плюс эпоха постмодерна, которая все еще больше запутала. Книга стала сама себя пародировать, Жизнь обнаружила, что она и есть Текст. Сплошь и рядом натыкаешься на книжный вариант Жизни. Многие люди сами того не замечают, что за них говорит и за них поступает, безличная Книга. Не прямо,    а опосредственно. Через застывшие идеи, которые умерщвляют живую плоть  Жизни. 

Один из множества вариантов мостов между Жизнью и Книгой, художественная литература, как сегодня говорят, литература вымысла, fiction. Кто-то убежден, писатель должен знать Жизнь, а не Книгу. Его дело наблюдать, описывать, переосмысливать саму жизнь  а не пережевывать то, что уже написано в других книгах. Другие убеждены, что все есть в Книге, только надо пойти дальше, еще раз поверить ее жизнью. 

На все эти чуть затянувшиеся рассуждения нас подтолкнуло новое знакомство с творчеством Камала Абудулла, одного из крупных и самобытных прозаиков  Азербайджана. А если конкретнее,  его книга рассказов «Платон, кажется, заболел…», изданная недавно в Москве, в издательстве «Художественная литература».

Феномен Камала Абдуллы-писателя крайне интересен. Хотя бы потому что отправной точкой здесь стала Книга. Перед нами тот редкий случай, когда ученый-гуманитарий, написавший много серьезных научных трудов, неожиданно входит в большую литературу, становится автором блестящих  художественных текстов. Входит громогласно, интригуя  каждым своим новым сочинением, собирая вокруг себя новых поклонников   его таланта. Но что такое ученый-гуманитарий, как не человек, который изучает тексты, сопоставляет их, пытается разгадать, спрятанные в них смыслы. Он как упорный детектив пытается исследовать (расследовать)  эти смыслы,  понять время, в котором  написаны тексты, время, которое спрессовавшись, становится эпохой.

Проснувшемуся писателю, как мы понимаем, в какой-то момент стало тесно этих рамках. Наука требует ограничений, без которых наука перестает быть наукой, она требует сдерживать воображение, если оно выходит за рамки строгих научных процедур. Камалу Абдулле, напротив, захотелось дать волю своему воображению, чтобы свободно переходить от текста к тексту, от эпохи к эпохе. Ему захотелось разгадывать эти  тексты, не только как замурованные в своей эпохе, но и там, где эти  тексты разрывают границы своей эпохи. Так он пришел к Книге. Ему захотелось «разговорить» эти  тексты, сделать их своим собеседником, понять, почувствовать, как эти тексты живут в Большом времени, которое можно назвать неэвклидовым пространством культуры. И герой одного из его рассказов  так и скажет об этом: «У каждого века, каждой эпохи, каждой страны, каждого человека есть свое  персональное индивидуальное время. Когда времена сливаются, они формируют Единое Великое Время». Так внутри ученого-гуманитария рождался писатель, для которого жизнь походила на Всемирную библиотеку (уроки любимого им Борхеса), но, тем самым, не отдалялась от жизни, а обнаруживала в ней глубокие смыслы.

Камал Абдулла легко пересекает границу между Книгой, Большой Книгой и собственными сочинениями. Многие годы он изучал эпос «Деде Горгуд», знает в нюансах эту великую книгу тюрков. Как признается писатель, однажды он почувствовал острое желание пойти дальше, продолжить рассказ от той точки, где остановился эпос. Дерзкое заявление,  но через годы это выльется в масштабный роман «Неполная рукопись», опубликованный на различных языках во многих странах мира.

Обсуждаемый сборник  составлен из рассказов разных лет. Семнадцать рассказов, включенных в него, напоминают нам старинную искусно изготовленную дверь, которая открывается в его творчество.  Эти рассказы как предвестие романов, которые будут еще написаны. Но можно и просто остановиться перед самой дверью и долго любоваться  тем, как искусно выделана ее поверхность, как много в ней таинственных узоров-смыслов, подсказанных воображением писателя.

Уже по прочтении удивляешься внутренней связи между многими рассказами сборника. Темы, начавшиеся в одном рассказе, вдруг неожиданно возникают в другом рассказе, только это уже немного иная мелодия. Созвучие рассказов иногда удивительное.  

Камал Абдулла знает жизнь настолько, насколько может знать ее тонко чувствующий талантливый человек, который напряженно, порой мучительно, пытается разобраться внутри себя, в самом себе в соприкосновении с другими людьми, наконец, в самом себе внутри всей окружающей его жизни. Его  цикл рассказов «Происшествия маленького двора» (часть эти рассказов помещена в книгу), - это внимательное наблюдение за жизнью «самой по себе», за жизнью в чем-то спонтанной, изменчивой и неожиданной в этой своей изменчивости. Но «фотографирование» реальности, даже очень искусное, художественное не по нему. Поэтому в его «происшествиях маленького двора», все время присутствует автор-наблюдатель, своеобразный «книжный червь», который не просто сопереживает тем, о которых он рассказывает, но и обнаруживает, что эти жизни и эти истории почти символические, что казалось бы самый неприметный человек, пусть по-своему, но переживает все те же Любовь, Разлуку, Предательство, Раскаяние. Любой другой мог бы здесь и остановиться, ощутив , что ему подвластно слово и он может отразить мир в традиционной художественной  форме.

И еще, Камал Абдулла понимает едва ли не главное, что и сделало его писателем со своим абсолютно непохожим ни на кого голосом.  Любой текст таит в себе жизнь, потому что Книга, настоящая Книга, всегда полна благоговения перед таинством Жизни. Но и любое событие жизни едва только осознаешь его во всем многообразии и сложности легко обращается в текст. Поиск этот перманентен. Но едва забрезжит истина и тебе покажется, что ты, наконец, выбрался к ней, как ты попадаешь в новый лабиринт. Лабиринт мыслей, лабиринт чувств? А найдя ответ на одну загадку, ты оказываешься перед десятком новых. 

На наш взгляд, один из лучших рассказов рецензируемой книги, так и называется «Лабиринт». Случилось преступление, и в попытке раскрыть его перед читателем сменяется бесконечное множество мужчин и женщин. Одна пара сменяет другую, и так почти до бесконечности (условно последнюю пару, можно было обозначить символическими знаками). Они пытаются понять друг друга, прорваться друг к другу, ищут то единственное слово- пароль, которое докажет, что пересечение их судеб не было случайностью.  попадают в лабиринт, о существовании которого даже не подозревали, пытаются вырваться из него, некоторые так и застревают в лабиринте, другие продолжают искать выход. Все эти истории, даже не истории, они просто намек,  канва историй. Остальные мы с вами должны додумывать. Потому что все эти истории не сами по себе, они аккуратно вплетены в древнегреческий миф о Тесее, Ариадне, Минотавре и лабиринте. Камал Абдулла здесь прямой наследник постмодернистской традиции, где преступление всего лишь повод для погружения в таинственное переплетение человеческих судеб.

В заключении писатель позволяет себе дать несколько советов, но скорее иронических, оставаясь в границах художественного (читай, многосмысленного) слова. Он предупреждает, что в нужном месте и в нужное время рядом с тобой может не оказаться твоей Ариадны. А можно и наоборот, хорошо бы, чтобы рядом с тобой,  в нужном месте, и в нужное время, рядом с тобой оказалась твоя Ариадна, и у нее под рукой оказался клубок нити.

В творчестве Камала вообще нередки отсылы к мифам: к эпическому наследию, к переосмыслению и развитию мифологических архетипов и мотивов других народов. Писателю нравится быть интерпретатором мифов, которые когда-то завораживали его. Мы часто становимся свидетелями этого переосмысления мифов, если хотите даже их своеобразного «присвоения» как в свободном пересказе египетских или  древнегреческих мифов. Иногда это укладывается буквально в пару страниц. Щемящий по чувству рассказ «Харон, милосердный Харон» навеян  мыслью Альбера Камю об ужасе беспамятства. (Тема эта не раз повторяется в рассказах Камала). Женщина дает фактически взятку – монетой и мольбой – всегда безжалостному Харону, чтобы в другом, загробном мире сохранить память о жизни земной. И женщина вступает в царство Аида со своей памятью, и на лице Харона появляется нежданная улыбка. Разве не шире это по звучанию, чем этюд на мифологические темы? А Парис из рассказа «Выбор Париса» вопреки первоисточнику выбирает Геру, потому что она обещает  власть над миром. Кажется, что это снова писательская ирония, «привет» из нашего времени. 

И все же, кто он Камал Абдулла Верный адепт постмодернизма? Магический реалист? Новатор азербайджанской интеллектуальной прозы? Да, в какой-то мере, действительно магия, действительно элементы фантастики, действительно философские вопросы, но что-то еще, неуловимое, что невозможно поместить в какие-либо «измы». Удобное прокрустово ложе, но каждый раз что-то в него не будет вмещаться, что-то останется за скобками. Бессмысленна попытка очертить смысл, содержание его рассказов ( как в зубрежной школьной практике – «в чем главная мысль рассказа?»). Они почти всегда ускользают: мысль быстро становится чувством, а чувство перетекает в неясную зыбкую мысль. Рискнем предположить, и сам писатель не всегда сможет ответить на простодушный  лобовой вопрос – о чем рассказ? Ведь его рассказы почти всегда многослойны и, попробуй, назови здесь главное. Может быть дело в том, что Камал Абдулла ироничен, именно ироничен, а не пародиен,  поскольку его ирония ненавязчива. Порой она откровенна, но чаще печальна, оттого, что думаешь одно, а получается другое, смотришь на себе, а находишь своего двойника, пытаешься отыскать ответ, а обнаруживаешь непроницаемую «тайну тайн времен».

Рассказ, которым начинается рецензируемый сборник рассказов, так и называется «Двойники» и посвящен Борхесу. То ли сон, то ли явь, мальчиком подпрыгивал на балконе, мать кричала, балкон обвалится, балкон действительно обваливался, но только для того, чтобы  взмыть вверх в снах мальчика, а мать только бранилась, перестань шалить. В этом зачине, то ли сон, то ли явь, человек ведь может возвращаться в место, где он провел детство, все окажется так и не так, и ты можешь встретить своего двойника, пройти вместе с ним по улице Мирза Фатали и свернуть на Мирзага Алиева, вспомнить прошлое, вспомнить погибшего друга, и расстаться, то ли друг с другом, то ли с какой-то частью своего прошлого. Это вот ощущение жизни как зыбкой границы  сна и яви проходит через многие рассказы сборника. В «Камерном театре» к герою рассказа приходит женщина из его снов и возвращает его в «привычный» мир. Но куда – в мир других снов или реальную жизнь или в свой собственный сон?  Но печаль по обжитому миру, который навсегда остается позади, в растущем беспамятстве и есть главное в этом рассказе. В одном из своих стихотворений Кямал Абдулла так и спросит: неужели мы все сновиденья Аллаха? 

В другом рассказе, все они были из одной юности, потом разошлись по жизни, и вот сейчас собрались на поминки по одному из них, у каждого из них в те годы, были свои прозвища, ироничные, часто не совпадающие с реальностью, у «лысого Багира» были густые волосы, «джыртдан» Агагулу был настоящим верзилой, «толстячок Ганифа» вовсе не был толстым, только Бабаджана так и  называли Бабаджан, никто не называл его карликом, и все удивились, что сейчас на поминках толстячок Ганифа, назвали его «карликом», «самым высоким карликом на свете», причём добавил, что сам Бабаджан гордился этим, сам ему рассказывал и еще рассказывал ему, Ганифу в подробностях о своей первой брачной ночи. А все молчали, им не очень нравились признания толстячка Ганифы, но они молчали.

Ирония приобретает новые краски, она становится веселой, озорной, оставаясь печальной, все-таки поминки, но можно ведь врать все, что угодно, а присутствующие промолчат и не заметят, что за ними пристально наблюдает портрет на стене. И этот Бабаджан в рамке не выдержал: смотрел, смотрел с портрета, а потом не выдержал, выпрыгнул из своей фотографии на пол, подпрыгнул так высоко как мог, и плюнул изо всех сил в лицо Ганифы. Ну разве может такое случиться? Может, если это акт высшей справедливости, и еще потому, что нельзя рассказывать чужие тайны. И никогда не узнать было это или не было, но жена Бабаджана, прощаясь с гостями, не подаст руки сплетнику, да и сам толстячок Ганифа, оказывается  довольно несчастный человек. Писатель разматывает историю почти до конца. «Почти», потому что «конец» бывает только в сказках.

Воистину, в  рассказах Кямала Абдуллы может случиться всякое. А разве может идти «верблюжий дождь» (великолепная  история для взрослых, с тонкой иронией и почти детская сказка по нежности)? И может ли джинн из колодца увести девушку лишь пообещав ей, что научит ее летать? Кстати, этот джин из колодца в рассказе «Научи меня летать» такой живой, теплый, живописный, что впору поверить в его реальность.

И совершенно бурлескной становится ирония писателя в рассказе «Ответ древним майя». Уже первые  фразы смешны своей нелепостью: «дело происходило на следующий день после объявленного конца света. Еще в начале нашей эры древние майя с удивительной дальновидностью объявили вчерашний день – днем конца света». Самое же удивительное – новый регистр все той же иронии – рассказчик решил, что необходимо попробовать сделать нечто такое, что в другое  время и не пришло бы в голову. Почти насильно повел домой обыкновенного попрошайку, паренька лет пятнадцати-шестнадцати, привел домой, накормил, напоил, выслушал его исповедь о предательстве, которое совершили его любимый педагог и любимая девушка. Ситуация, пожалуй, более невероятная, чем прыжок карлика Бабаджана из фотографии, а в остальном, кто будет удивляться, что по словам мальчика, его сосед дядя Мустафа, пожилой человек, который из-за болезни не встает с постели, похож на его отца, которого мальчик никогда в жизни не видел. Для того, чтобы в это поверить, никаких предсказаний древнего народа майя не потребуется.

Еще одна грань иронии, Восток и Запад, которые у Киплинга  идут параллельными дорогами и никогда не пересекутся (эвклидово пространство культуры?), а у Камала Абдуллы они просто двойники, и не просто двойники, а такие, которые могут поменяться местами и даже не заметить этого. Хранитель Большой Печати городского Университета, профессор Корнелиус, обнаружил центр Земли, который оказался прямо на главной площади столицы, до его открытия было много споров, спорили короли и султаны, Вильгельм Молчаливый из рода Габсбургов и османский Султан Ахмед VI, грозили папы и кардиналы, спорили ученые и псевдоученые, наконец, открытие Корнелиуса признали все ученые мира и правители многих стран, а умирая Корнелиус вспоминает, что истинное его имя Гаджи Мир Гасан Сайях, что был он действительно сайяхом, путешественником, но теперь на пороге смерти, завещает Гасан Сайяху, что он должен поставить точку в этом деле, но при условии, что он примет его имя. Читатель окончательно запутывается, Корнелиус должен стать Гасан Сайяхом, или Гасан Сайях должен стать Корнелиусом, но какое это имеет значение, только глупцы могут спорить, где находится центр Земли, на Западе или на Востоке, он везде, где есть площадь, на которой собираются люди, там, где более всего сконцентрированы боль и страдания. Ирония становится горькой, почти перестает быть иронией, если подумать, сколько копий сломано, сколько крови пролито, чтобы доказать, что «центр Земли» там или тут? Но важна тут  не только ирония, но и поэтическая закольцованность образа. Рассказ начинается со снега («Вечерний снег продолжал осыпать густыми хлопьями 1784 год») и  тот же снег падает уже в воспоминаниях Корнелиуса-ребенка. В воспоминаниях он проходит мимо мертвого отца, но мальчику нельзя показать, что  он узнал его – память здесь гибельна, а притворное беспамятство  спасительно. Разве это не самое страшное место на земле?

Своеобразие Камала как раз в том, что некоторые его рассказы как будто покрыты незримой пылью, которая прячет другую глубину. Сдуй ее – и тебе откроется философский пласт рассказа. Смахни еще раз – и под ней   настоящая поэзия.   

А потом этот же Сайях, вечный искатель истины мелькнет в рассказе «Тайна тайны времен» и станет аль Саввабом, который открыл формулу счастья и даже формулу бессмертия. Только теперь для этого достаточно пересечь пятьдесят километров от Баку до Мардакян. Герой рассказа, ученый получает из рук немногословного светлого старца  старинную пожелтевшую рукопись. Когда в положенный срок, через три дня он вернет ее старцу, на него найдет наваждение и покажется ему, что этот самый старец и есть аль Савваб. «Если таинство счастья обнаружено, оно не может перейти в другое время, оно останется в своем», скажет ему старец и добавит, что только Савваб Тебризи мог путешествовать во времени. Герою рассказа даже почудится, что этот старик и есть Савваб Тебризи, но тогда почему он не хромает, как  хромал автор рукописи? И в последней точке рассказа нам откроется, что старец Хейбар и был Аль Саввабом. «он заметно хромал, подволакивая ногу». И ряд аллюзий тут очевиден: и скрытый имам, и великие суфии, которые уходили, оставив ученикам главный вопрос - почему он ушел. И вообще в любом уходе скрыта тайна.  

И отряхнувшись от очарования рассказа, где вполне  «китчевый» джейран с коврика на стене может тереться о ноги великого старца,  заметим шутливо, что он оставляет вполне двойственное впечатление. С одной стороны этот дедушка Хейбар похож на «ученика Рабиндраната Тагора» из Ильфа и Петрова. Но с другой стороны, положа руку на сердце, разве не встречали вы хоть раз в жизни  просветленных старцев, которые жили, кажется, всегда и знают ответы на все вопросы жизни?  

Камал Абдулла никогда  не навязывает одну точку зрения. Он почти непрерывно задает вопросы как в дзен-буддизме, надеясь, что сама медитация, которая заключена в  настойчиво повторяемых  вопросах,  поможет поймать истину. А ирония не оставит места сентиментальности, которой не найти даже в самом нежном рассказе писателя. Его внутренний камертон безупречен.

В прозе Камала много печали, но нет места отчаянию. И, кажется, мы знаем почему. Пространство культуры шире, чем пространство обыденной жизни.  Писатель буквально живет в культуре, здесь обжит каждый уголок.   И люди в этом его пространстве живут уже после того как истаяли житейские воспоминания о них. Нам кажется, что в его индивидуальном времени продолжают жить  все те, кого уже нет. И изящный рассказ под названием «Платон, кажется, заболел» не только о  смешной оправдательной фразе Платона, который мучается,  что не посетил умирающего Сократа, смотрит на себя со стороны как на другого и находит только одно оправдание- «Платон кажется заболел». И даже не о том, что у Физули был двойник –мальчик, к которому и обращены последние строки его газелей. Он прежде всего об учителе, который вроде умер, но вроде и не умер (и с этим вопросом остается и читатель), но скорее всего жив, потому что в пространстве культуры никто не умирает и все всегда живы.

А может быть все дело в постмодернизме, который открыл дорогу свободе и выдумке. Камал Абдулла как всякий постмодернисткий писатель совершенно свободен в выдумке. Вот в этой свободе его огромное писательское обаяние. Камал Абудулла – мистификатор и даже гордится этим. Никогда не поймешь, где он выдумывает, а где правдив. Но так ли уже это важно?  

Он свободен, когда рассказывает, рассказывает свои истории. Но что важно - свободен и читатель. В трактовке, в понимании того, что он только что прочел.

Однажды он сказал «Как непонятно - лечь спать  ночью, а утром уже  не проснуться». И это не был страх смерти. Он боится  уйти, не задав все свои вопросы.  Он достаточно мудр, чтобы знать, что ответа на них не найти. Но кто может запретить спрашивать. И может в этом свобода человека? 

Камал Абдулла продолжает играть важную роль в нашей культуре, и как ученый, и как писатель, и как общественный деятель. Но, возможно в еще большей степени, как гуманитарий, точнее как гуманист в Возрожденческом смысле этого слова, который возвращает нас ко всей толще мировой культуры, к текстам, несущим глубинные смыслы, только предостерегает от одного, не сакрализировать ту или иную Книгу, не догматизировать те или иные Смыслы, осознавать, что едва ли не главное занятие человека в этом мире, вопрошать, вечно вопрошать, относиться к миру во всей его сложности к многосмысленности, как к Тайне, которою следует восхищаться, замирать перед этой Тайной, которую мы обречены разгадывать, понимая, что нам не  дано ее разгадать.                                                                                                                      

Рахман Бадалов,

Тогрул Джуварлы

• Айсель Адыгезалзаде объявит голоса от Азербайджана в финале «Евровидения-2024»
• Новая работа Алихана Раджабова поднимает проблему ранних браков
• Стали известны подробности о состоянии здоровья Чингиза Абдуллаева